Лида: Иди ешь.
Данил: Я требую объяснений.
Первушин переключает канал. Звуки праздничного попсового концерта.
(орет Первушину) Ты мне ответишь что-нибудь?!
Первушин поворачивает голову, смотрит на сына.
Первушин: Что, прости?
Лида прячет лицо в ладонях.
Данил: Это что было?
Первушин: Что?
Данил: Девка эта. Это кто был вообще?
Первушин: «Девка»?.. Ты про какую?
Данил: В смысле?
Первушин: Ну, про Аню свою или про Ирину?
Данил (очень тихо): Про Ирину.
Первушин: Знакомая. Просто знакомая зашла. Просто. (Наливает себе, выпивает)
Лида: Закуси.
Данил: Вы что, родаки, вообще с ума посходили? Я не понимаю, что тут происходит вообще. Вы что?!
Лида: Данечка, успокойся. Садись, ешь.
Данил: Вы что тут вообще?!
Громкие аплодисменты в телевизоре.
Первушин: Я тут как-то в газете читал письмо одного ветерана, он рассказывал о том, как на войне ему еще с одним солдатом пришлось расстрелять третьего. По приговору полевого суда. Расстрелять за то, что этот третий при отступлении потерял винтовку. Ветеран этот писал, что приговоренный был немолодым уже, худым таким, заросшим щетиной и, пока они вели его на расстрел, всё время плакал. Плакал и всё повторял: «Диточки мои милые, що ж вы без меня будете робыти?»… Плакал и всё повторял. Плакал и всё повторял. (Наливает себе, выпивает) «Диточки мои милые, що ж вы без меня будете робыти?»… Господи, какое говно. Какое говно вообще всё. Какое говно государство это. Само говно и нас всех в говно превращает. И ветеран вот этот, который выстрелил-таки в приговоренного этого, убил его – пишет, что пуля в затылок вошла, и через глаз, что ли, вышла, – он же вот всю жизнь и живет с этим. Ему сейчас под девяносто, наверное, ветерану этому, расстрельщику, а он же вот написал. Рассказал всем. И всю жизнь на детей своих смотрел, на внуков, правнуков, а в голове-то ведь только это вот и звучало: «Диточки мои милые, що ж вы без меня будете робыти?». И только ведь об этом и думал всю жизнь, что там диточки эти робять без отца своего, своими же расстрелянного. Ведь всю жизнь думал, раз перед смертью написал, рассказал, исповедался. Всю жизнь думал! А? Нет?
Данил: Папа…
Первушин: И как же жить? Как же жить-то вообще, когда такое вот творится? Как не думать-то об этом обо всём? Ложь, ложь, всё ложь, всегда и везде ложь, и камни за пазухой, и из одной лжи в другую, и никакого покаяния за прошлую ложь, а уже новая, еще большая! «Диточки мои милые, що ж вы без меня будете робыти»! Когда человек жить хочет, просто жить, просто, просто жить, а его каждый раз берут и заставляют воевать, убивать и гибнуть; превращают в солдата, в кусок мяса, в ничто, развеивают, как пыль по ветру, а потом еще ведь диточкам этим написали, поди, что отец их «геройски погиб», гады, гады!!!
Данил: Папа!
Лида вскакивает, бежит на кухню за водой.
Первушин: Как жить вообще? Как?! Как?!!
Данил: Мама!!
Бежит за ней, она сует ему стакан с водой, он прижимает его к груди, бежит в комнату, стакан выскальзывает и разбивается. Данил в ступоре замирает над осколками.
Лида хватает телефонную трубку.
Лида: В «скорую», в «скорую»…
Первушин: …Диточки мои милые!!!...........
Свет резко гаснет.
4.
Длинный коридор, соединяющий два корпуса больницы. На широком подоконнике огромного окна сидит Первушин – халат поверх спортивных штанов и майки, на худых ногах болтаются тапочки. Смотрит в окно.
В конце коридора появляется Лида. Остановившись, некоторое время смотрит на Первушина, потом идет к нему – долго, долго: кажется, коридор длиной с километр…
Лида: Привет.
Первушин оборачивается.
Пришла вот…
Первушин: Привет.
Лида: Привет.
Первушин: Хорошо как на улице-то. Смотрел сейчас.
Лида: Да. Я думала, ты в парке будешь. Очень тепло.
Первушин: Душно там. Я здесь. Лучше.
Лида: Ну, да. Конечно, лучше.
Первушин: И нет никого.
Лида: Ну, да. Да. Действительно.
Первушин: Данил что? Звонил? Написал что-нибудь?
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Опубликовано в рубрике Прочее 11.02.2012: .